Мы тут давеча писали, что нам на многое пох в этом фандоме, включая беззастенчивое пизженье чужих фиков на предмет выложить у себя и забыть спросить автора, указать автора, ссыльнуть на автора и тэпэ и многое другое. Но когда берешь чужой фик и ставишь под ним свое имя это очень не комильфо. Еще очень не комильфо, когда берешь опубликованную книжку, пиздишь из нее куски и, слегонца адаптировав к волшебной фикрайтерской вселенной, вставляешь эти куски в свой фик. Расчет понятен – книжко не дюже известное и вдруг прокатит. И
прокатывает, да, - некоторое время – а потом обязательно находятся те, кто говорит «Бу». После Бу админы сайтов, где выложен фик в стиле пэчворк, обычно или снимают его или грозят пальчиком и просят деточку убрать пизженные куски. Посвященные в некрасивость читатели делают смурные рожи, и в целом типа-автору становится неприятно. Все это уже было, читано, видено, но никого закономерно не учит. Каждый следующий надеется, что уж его-то хитровыебанное ворье никто не заметит. Хуй – в этот раз Бу скажем мы. Здесь потому что на сайтах, где фик выложен, мы давно выпросили бан, но слухом дайри полнится и админам передадут.
Краткая предистория «Преступления и наказания» действительно кратка. Постпраздничный лениво-диванный отходняк, ностальгия по токамыпришливфандомичиталиснейджер временам, нарытый в связи с этим очень-очень даже снейджер и…такая вот оказия. Чес слово, очень неприятно, до момента смутных подозрений читалось с веселым гыканьем и светлой мыслью «есть еще снейджерописатели на просторах русиш фандома», апосля возникло ощущение, что сьели шаурму, как оказалось, из кошатины.
Ну, да не будем голословными, под катом наглядные куски «оттуда» и «отсюда», чуть ниже ссылки на фик и книжку.
найденное, слов многаКнижка
Людям свойственно хандрить, например, из-за денег (когда их не хватает), да мало ли какие неприятности случаются с нами каждый день: разругались с другом, потеряли работу, телевизор сломался через два дня после окончания гарантийного срока и так далее, и тому подобное, — и вот мы чувствуем себя несчастными.
Все это я знаю, но та депрессия, от которой страдаю я, — не просто приступ хандры, не снотворное в тумбочке, хотя и это мне знакомо, и происходит с завидной регулярностью, как и со многими другими, особенно если до того они всю неделю много пили и мало спали, но хандра и снотворные таблетки — детские игрушки по сравнению со свирепыми черными демонами, которые время от времени поселяются в моем мозгу и мучают меня со всей жестокостью, на какую способны.
Нет, моя депрессия — не просто плохое настроение, у меня супердепрессия, депрессия класса «люкс», ни с чем не сравнимая, единственная в своем роде.
Не могу сказать, чтобы я поняла ее уникальность при первом же знакомстве. Я вовсе не была несчастна все время; вообще-то я была девочка веселая, общительная и симпатичная, а если когда на душе и скребли кошки, я изо всех сил старалась вести себя так, будто все в порядке. И уж только в самом крайнем случае, когда становилось так отчаянно плохо, что этого невозможно было скрыть, я залезала в постель и оставалась там от двух дней до недели, пока не полегчает. И действительно легчало, чуть раньше или чуть позже.
Первый приступ депрессии, который я пережила, был и самым страшным.
В том году мне исполнилось семнадцать, было лето, я только что закончила школу и без всякой причины, не считая совершенно очевидных, вбила себе в голову, что мир — очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое место, где разбиваются сердца.
Я впадала в уныние из-за всего, что случалось с людьми в отдаленных уголках земли; с людьми, которых я не знала и никогда не узнаю. Но я страшно переживала из-за них, потому что они умирали от голода или от эпидемий или погибали под обломками собственного дома во время землетрясения.
Я плакала от любых новостей, которые слышала или видела по телевизору — об автокатастрофах, голоде, войнах; от репортажей о жертвах СПИДа, историй о смерти матерей, оставивших сиротами малолетних детей, сообщений об избитых мужьями женах; от интервью с шахтерами, которых тысячами увольняют с шахт, и они в свои сорок знают, что больше работу не найдут; от газетных статей о семьях из шести человек, живущих на пятьдесят фунтов в неделю; от фотографии ослика с грустными глазами. Даже забавные сюжеты в конце выпуска — о собаке, которая катается на велосипеде или говорит «мама, мяса» — пронзали меня болью, потому что я знала, что рано или поздно эта собака тоже умрет.
Как-то на тротуаре у дома я нашла детскую варежку в бело-синюю полосочку, и меня охватила такая скорбь, что не выразить словами. Мысль о крохотной замерзшей ручонке, о второй варежке, совсем одинокой без пары, была столь мучительна, что каждый раз при виде ее меня душили горькие, обжигающе-горячие слезы.
Немного спустя я уже не решалась выходить из дому. А вскоре после того перестала вылезать из постели.
Это был настоящий кошмар. Я чувствовала, что все беды в мире касаются меня лично, что у меня в голове работает Интернет всемирного горя, что каждый атом чьей-либо печали в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем его должным образом упакуют и отправят по назначению; как будто я — центральное депо несчастий.
Тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, что, по счастью, совпало с одним из периодов, когда мы долго не могли за что-то заплатить — за квартиру, наверное, — и у нас решением суда описали кучу домашней утвари, включая телевизор, так что я все равно не могла его смотреть.
Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их у входной двери, изымала газеты, которые они иногда пытались тайком пронести к себе в комнату, и только потом допускала в дом.
Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно, и умудрялась рыдать над описанием маленьких луковок, замерзающих в земле в февральскую стужу (единственным разрешенным мне чтением был журнал по садоводству).
Наконец послали за доктором Торнтоном, но прежде целый день в честь его визита лихорадочно наводили порядок в квартире. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.
— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты вернут тем людям из Йоркшира работу? Разве антидепрессанты найдут пару этой… этой… (я уже захлебывалась слезами)… этой ВАРЕЖКЕ?!
Тут я завыла в голос.
— Хватит уже нести околесицу об этой несчастной варежке, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этой варежке. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки.
Моя мама, как и многие, кому не довелось закончить школу, свято верит в спасительную силу образования. В ее глазах любой человек с университетским дипломом, тем более доктор, всеведущ и непогрешим, как папа римский, а прием наркотиков по рецепту — таинство столь же значительное, как и любое другое.
К тому же моя мама — ирландка, у нее мощный комплекс неполноценности, из-за чего она считает, что правильно все, что предлагают англичане (а доктор Торнтон англичанин).
— Предоставьте это мне, — мрачно заверила она доктора Торнтона. — Уж я прослежу, чтобы она их принимала.
И слово свое сдержала.
Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по-прежнему знала, что все мы обречены и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что ничего плохого не случится, если я на полчасика встану с постели и посмотрю сериал.
Через четыре месяца доктор Торнтон сказал, что мне уже хватит принимать антидепрессанты, и вся семья затаила дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно ввысь или кану обратно в соленую от слез преисподнюю одиноких варежек.
Но к тому времени я поступила в колледж на отделение делопроизводства и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.
Фик
Людям свойственно хандрить, например, когда не хватает денег на покупку новых сапог или мантии. Да мало ли какие неприятности случаются с нами каждый день: поругались с друзьями, потеряли работу, наступили в лужу — и вот мы чувствуем себя несчастными.
Все это понятно, но та депрессия, от которой страдаю я, — не просто приступ плохого настроения. От нее не помогут ни длительный сон, ни сладкий чай, ни плитка шоколада. Хотя и легкие приступы со мной тоже случаются, особенно если до того я всю неделю ничего не ела и мало спала. Но хандра — утренник в детском саду по сравнению со свирепыми черными демонами с алыми глазами, которые время от времени поселяются в моем мозгу и терзают своими острыми когтями душу.
Нет, моя депрессия — не просто плохое настроение, у меня мега-депрессия, депрессия экстра-класса, ни с чем не сравнимая и единственная в своем роде.
Первый приступ депрессии, который я пережила, был самым страшным.
Это произошло летом после окончания четвертого курса. Абсолютно неожиданно, безо всяких причин, не считая совершенно очевидных, мне в голову стали лезть мысли, что мир — очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое место, где разбиваются сердца и рушатся жизни.
Я впадала в уныние из-за всего, что случалось в самых отдаленных уголках земли с людьми, которых я не знала и никогда не узнаю. Я страшно переживала из-за них, потому что они умирали от голода или от эпидемий или их убивали террористы.
Я ревела от любых новостей, которые слышала или видела по телевизору. Возвращение Воландеморта, автокатастрофы, голод, войны, репортажи о жертвах СПИДа, истории о брошенных на произвол судьбы маленьких детях, смена власти в Сенегале, сообщения об избитых мужьями женах, фотография серого ослика с огромными грустными глазами — все это заставляло меня рыдать. Даже забавные сюжеты в конце выпуска — о группе новозеландских опоссумов, забравшихся на вышку ЛЭП и замкнувших провода — пронзали меня болью, потому что я знала, что рано или поздно эти опоссумы тоже умрут.
Вскоре я начала бояться выходить из дома, так как твердо знала, что увижу только потрескавшееся небо и погребальный костер солнца. А потом и вовсе перестала вылезать из постели. Это был настоящий ад. Я чувствовала, что абсолютно все беды в нашем грешном мире затрагивают меня лично, что каждый атом чьего-либо горя в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем отправится по назначению. Мне казалось будто я — центральный приемный пункт несчастий.
Но тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, читать, слушать радио. Каждый вечер, когда папа возвращался домой, мама обыскивала его у входной двери, изымала газеты, которые он иногда пытался тайком пронести в туалет, и только потом допускала в дом. Ко мне не допускался даже Косолапус, как потенциальный разносчик сплетен. Смешно, но мои родители до сих пор подозревают, что он умеет говорить и просто шифруется.
Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно.
Наконец, поняв всю тщетность своих действий, мама сдалась и вызвала врача. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.
— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты предотвратят падения самолетов? Разве антидепрессанты избавят мир от Воландеморта? Разве антидепрессанты освободят несчастных... несчастных... — я уже захлебывалась слезами, — ... домовиков от рабства?!
Тут я завыла в голос, суя вязаную шапочку в лицо доктору.
— Хватит уже нести чушь, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этих проклятых эльфах. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки. Уж я за этим прослежу. — Она грозно повернулась ко мне. — Выбирай: или таблетки, или кровопускание.
Как вы думаете, что я выбрала?
Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по-прежнему знала, что все мы обречены, и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что мир не рухнет, если я на полчасика встану с постели или почитаю книжку.
Через несколько дней я начала выходить из дома, а еще через неделю доктор сказал, что мне уже можно не принимать антидепрессанты, и родители затаили дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно к солнцу или кану обратно в соленую от слез преисподнюю печальных осликов и бесправных эльфов.
Но к тому времени я уже должна была ехать в «Нору» и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.
Книжка
— Ты меня правда любишь? — спросила я.
— Люси, я ужасно тебя люблю.
— Нет, я не об этом. Ты меня правда-правда любишь?
— Я правда-правда люблю тебя, — ответил он, глядя мне в глаза. — Никого и никогда я не любил так сильно. Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю.
Я успокоилась. Но очень ненадолго.
— Нет, Дэниэл, серьезно?
— Совершенно.
Мы помолчали.
— Это ничего, что я спрашиваю?
— Ничего.
— Мне просто надо точно знать.
— Очень тебя понимаю. Ты мне веришь?
— Верю.
Фик
— Северус... ты меня, правда, любишь? — робко спросила я, открывая глаза.
— Да.
— Нет, я не об этом. Ты меня правда-правда любишь?
— Я правда-правда люблю тебя, — насмешливо ответил он, глядя мне в глаза. — Никого и никогда я не любил так сильно.
Я успокоилась. Но очень ненадолго.
— Нет, Северус, ты серьезно?
— Абсолютно.
Мы помолчали. Я чувствовала себя полной дурой.
— Это ничего, что я спрашиваю?
— Ничего.
— Мне просто надо точно знать, — на всякий случай пояснила я.
— Очень тебя понимаю. Ты мне веришь?
— Верю.В эпилоге поста имеем сказать следующее – Господа, тырить юмор это самое некрасивое, что можно стырить. Мы бы, возможно, забили на триллер, мы, вероятно, никогда не прочитали, а следовательно, не нашли драму, но юмор, господа, юмор – это выражение души и кармы, а присваивать себе чужую карму воистину плохо для чакр. Посему, сусли, читающие даже романы, если они, романы, с юмором, найдут и покарают, во имя Луны, да.
ссылки
фик -
snapearchive.narod.ru/fic/r/vsjo_uzhe_resheno/v...книга -
lib.rus.ec/b/67877/read