[180184]

Ума и совести у нас уже нет, а память осталась. Когда-то мы не только скупали корсеты и наращивали ресницы, но и читали по каковому случаю и припадаем к угадательному фмобу. Ваше мы нифуя не угадываем, помучайтесь теперь вы

1. – Я бы хотела посадить розы, – сказала она, возвращаясь к печке.

Полковник подвесил на печке зеркало и начал бриться.

– Если хочешь сажать розы – сажай, – сказал он.

Он старался водить бритвой в такт движениям жены, которую видел в зеркале.

– Их съедят свиньи, – сказала она.

– Ну и что же, – сказал полковник. – Зато какими вкусными будут свиньи, если их откармливать розами. – Он поискал жену в зеркале, увидел, что лицо ее по-прежнему мрачно. В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что и печь. Не спуская с нее глаз, полковник продолжал бриться вслепую, как привык за многие годы.

Женщина, погруженная в свои мысли, надолго замолчала.

– Поэтому я и не хочу сажать их, – наконец сказала она.

– Что ж, – сказал полковник. – Тогда не сажай.

2. Думая об этом, Буранный Едигей повторял про себя полузабытые молитвы, чтобы выверить заведенный порядок слов, восстановить точнее в памяти последовательность мыслей, обращенных к богу, ибо только он один, неведомый и незримый, мог примирить в сознании человеческом непримиримость начала и конца, жизни и смерти. Для того, наверно, и сочинялись молитвы. Ведь до бога не докричишься, не спросишь его, зачем, мол, ты так устроил, чтобы рождаться и умирать. С тем и живет человек с тех пор, как мир стоит, — не соглашаясь, примиряется. И молитвы эти неизменны от тех дней, и говорится в них все то же — чтобы не роптал понапрасну, чтобы утешился человек. Но слова эти, отшлифованные тысячелетиями, как слитки золота, — последние из последних слов, которые обязан произнести живой над мертвым. Таков обряд.

И думалось ему еще о том, что независимо от того, есть ли бог на свете или его вовсе нет, однако вспоминает человек о нем большей частью, когда приспичит, хотя и негоже так поступать. Оттого, наверное, и сказано — неверующий не вспомнит о боге, пока голова не заболит. Так оно или не так, но молитвы все-таки знать надо.

Глядя на своих молодых попутчиков на тракторах, Буранный Едигей искренне сокрушался и сожалел — никто из них не знал никаких молитв. Как же они будут хоронить друг друга? Какими словами заключат они уход человека в небытие? «Прощай, товарищ, будем помнить»? Или еще какую-нибудь ерунду?

Как-то раз довелось ему присутствовать на похоронах в областном городе. Диву дался Буранный Едигей — на кладбище все равно что на собрании каком: перед покойником в гробу выступали по бумагам ораторы и говорили все об одном и том же — кем он работал, на каких должностях и как работал, кому служил и как служил, а потом сыграли музыку и могилу завалили цветами. И ни один из них не удосужился сказать нечто о смерти, как сказано то в молитвах, венчающих познания людей от века в той череде бытия и небытия, как будто бы до этого никто не умирал на свете и после того как будто никто не должен был умереть. Несчастные, они были бессмертны! Так и заявляли вопреки очевидному: «Он ушел в бессмертие!»

3. – Но… я… я не могу! Что я тут без вас буду делать?!

– Стиркой займись.

– Какой ещё стир… – договорить Анцифер не успел, широким рукавом Фармазон совершенно «нечаянно» подтолкнул чашку, и густой бразильский кофе выплеснулся на белоснежные ризы ангела! Светлый дух едва ли не взревел от обиды и негодования.

– Серёга, линяем! Циля в гневе неуправляем… Зашибёт за милую душу!

Не дожидаясь моего ответа, чёрт вытолкал меня из нашей кухоньки и вовремя прикрыл дверь… Отродясь не подозревал в лексиконе белого ангела таких непарламентских выражений. Столь целостно и витиевато объединить в одном предложении проклятый Ад, долбаную Америку, нетрадиционные сексуальные отношения, маму Фармазона, сивого мерина, ручной тормоз, апостола Петра с самым большим ключом, чью-то хвостатую задницу и клятвенное обещание полной кастрации на месте… Честное слово, я бы остался и послушал ещё, но нечистый не мог позволить себе такой роскоши:

– Давай, давай, не останавливайся! Ох и пропаду я с тобой… На курточку вот, шляпенцию свою не забудь, ботинки надевай быстро!

– Фармазон, – наконец и мне удалось вставить слово, – сейчас же прекратите весь этот балаган! Я в курсе, что вы можете легко отправить меня в Тёмные миры, но обратно-то возвращает исключительно Анцифер.

– Ну так занят он! – суетливо огрызнулся чёрт: – Слышишь, какими эпитетами замахивается? Не тревожь его сейчас под горячую руку, стирка… она успокаивает.

– Фармазон! – ещё строже напомнил я, прикидывая, взять зонт или нет. – Без Анцифера я никуда не поеду!

Нечистый долгим оценивающим взглядом посмотрел мне в глаза, хмыкнул, сплюнул и беззлобно поинтересовался:

– А раньше ты не мог этого сказать?

4. Подле меня стояла собака. Старая-престарая пятнистая сука с поседелой спиной и висячими тряпочными ушами. Наши лайки да волкодавы рождались пушистыми по-лесному, мороз их не морозил, дождь не мочил. У этой нежная шерсть стекала длинными прядями, лёгкими и волнистыми по концам. Карие глаза смотрели с кротким лукавством ветхого существа, которое почти отжило век, но всё ещё очень не прочь и полакомиться, и поиграть. Только не думай, я не выпрашиваю, внятно молвили эти глаза. Но если меня вдруг приласкают и угостят такой маленькой, совсем маленькой корочкой?..

Я отрезала от своего ломтя немножко вкусного мяса. Псица взяла бережно, не прикоснувшись к ладони. Я опустила руку ей на голову, погладила, почесала мягкие ушки. Мой Молчан не стерпел бы подобного ни от кого, кроме хозяйки. Гордый до лютости, он и еды никогда не брал у чужих…

Сука доверчиво положила голову мне на колено. Прикрыла глаза, нежась и отдыхая. Все мы когда-нибудь превращаемся в старых собак, которым уже неохота лаять в лесу, задорно летя по жаркому следу, неохота встречать незнакомца, явившегося у ворот… даже нюхаться с красавцем псом, приведённым в гости… Остынут, подёрнутся пеплом ярость и любопытство, широкий мир потускнеет и сузится: был бы клочок сена в углу, подальше от сквозняков, да сытое брюшко… да самое главное – любимый хозяин, который не выпнет никчёмную на дождь и мороз, не поскупится на ласку и на тепло…


5.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.

— Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! — пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.

— Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, — прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.

— Бабы, бабы, бабьи сборы, — проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое-где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.

6. Греб Гарик хорошо, не то что мы с Аленкой. На нас не упало ни одной капли. Весла уходили в воду без всплеска. Мышцы на его руках перекатывались. Ветер растрепал светлые волосы. Самый кончик носа покраснел. Греб Гарик с удовольствием. Нет, не случайно сегодня Аленка повязала голубую ленту…
– Когда то на этом острове стоял замок с башнями… – заговорила Аленка. – И жила в нем графиня. Красавица. Ее сюда старый муж ревнивец упрятал. Раз в неделю к острову приставала лодка. Графине привозили продукты и халву…
– Халву? – переспросил я.
– …но она ничего не ела. Она любила одного человека. Из за него старый граф и заточил ее на острове. А тот человек…
– Был храбрый рыцарь, – подсказал я.
– Он был простой охотник. Выслеживал медведей и побеждал в рукопашной…
– Медведей? – спросил Гарик.
– Охотник ночью приплывал на челне и, ухватившись за корни деревьев, взбирался на остров…
– Это идея, – сказал я.
– Ну и чем эта трогательная история кончилась? – спросил Гарик.
Аленка не успела ответить. На острове, в гуще сосновых ветвей, что то блеснуло. Одна из ветвей качнулась, и мне показалось, что там укрылся человек.
– Видишь вон ту сосну, – схватил я за руку Аленку. – У самой макушки кто то прячется!
Гарик и Аленка одновременно посмотрели на остров. Ветви не шевелились, и никого не было видно.
– Ну и свистун, – сказал Гарик.
– Я видел, как ветки закачались…
– Ну и как этот охотник все таки украл графиню? – спросил Гарик.
– Ничего у него не вышло, – ответила Аленка. – Однажды медведь одолел отважного охотника. А графиня… она бросилась с крутого берега в озеро и утонула.
– Неинтересно, – сказал Гарик, глядя Аленке в глаза. – Графиня и охотник должны быть вместе…
– Придумай другую сказку…
– Придумаю, – сказал Гарик. – С благополучным концом… Давай вместе придумаем?
– Не хочется, – ответила Аленка.
Мне надоела эта многозначительность. Неужели они думают, что я совсем младенец и ничего не понимаю? Аленка то так не думает, она меня знает, а Гарик наверняка думает. Сказал бы прямо, что втрескался по уши в Аленку и хочет с ней дружить. При чем тут бедная графиня и храбрый охотник?

7. – Дети мои, – сказал, наконец, священник. – Вы подаете дурной пример. Совращать ближнего, вызывать неуважительное отношение к дому, в котором живешь, – значит совершать великое зло… Да, вы живете во грехе, и это, к несчастью, уже ни для кого не тайна, потому что между вами целую неделю происходят драки.
Он покраснел, целомудрие вынуждало его колебаться в поисках подходящих слов. Слуги облегченно вздохнули. Они улыбались, стоя уже в небрежных позах, с довольным видом. Только и всего! Право, незачем было так пугать их!
– Но ведь с этим покончено, господин кюре, – заявила Клеманс, бросив на Ипполита выразительный взгляд укрощенной женщины. – Мы помирились… Да, он мне все объяснил.
Теперь уже удивился глубоко опечаленный священник.
– Вы меня не понимаете, дети мои. Вам нельзя жить так, как вы живете, оскорбляя господа бога и людей… Вы должны пожениться.
Они опять изумились. Пожениться? Зачем?
– Я не хочу, – сказала Клеманс. – У меня другие планы.
Тогда аббат Модюи попытался убедить Ипполита.
– Послушайте, дружок, вы же мужчина, уговорите ее, напомните ей о женской чести… Это ничего не изменит в вашей жизни. Поженитесь.
Лакей смеялся смущенно и нахально.
– Да я не возражаю, только я уже женат, – объявил он, уставившись на носки своих сапог.
Этот ответ сразу оборвал нравоучения священника. Не добавив больше ни слова, он отказался от каких либо доводов и оставил в покое бесполезного бога, сокрушаясь, что подверг его такому надругательству.

8. Не успел он еще своими паучьими пальцами повернуть ручку двери, а я уже знал, что его постигла неудача, словно я вместе с ним сосчитал деньги в портмоне, ничтожно жалкая пожива! По тому, как шел этот разочарованный, вконец вымотанный человек, как вяло передвигал ноги, как безучастно глядели из-под устало опущенных век его глаза, я сейчас же это понял. Ах ты, неудачник, напрасно ты потел все утро! В кошельке, что ты стащил, заведомо не было ничего стоящего (я мог бы тебе это наперед сказать), в лучшем случае две или три скомканные десятифранковые бумажки — немного, очень немного, если принять во внимание затраченный труд и огромный риск, — много только, к сожалению, для бедной поденщицы, которая, верно, уже в сотый раз с плачем рассказывает в Бельвиле сбежавшимся соседкам о своей беде, клянет паразитов-карманников и в отчаянии дрожащими руками предъявляет всем и каждому злополучную сумку. Но и вор, тоже нищий, был не менее огорчен (я заметил это с первого же взгляда): он вытянул пустой билет, и уже через несколько минут мое предположение подтвердилось. Это жалкое убожество, этот пришибленный человек, уставший и душою и телом, остановился перед обувной лавкой и с вожделением долго разглядывал самую дешевую обувь на выставке. Ему действительно были нужны башмаки, новые башмаки вместо тех дырявых обносков, что были у него на ногах, нужнее, чем сотням тысяч других парижан, которые гуляли сегодня по улицам в башмаках на крепких кожаных подошвах или на мягких резиновых, — как раз для его невеселого ремесла и нужна была ему целая обувь. Но его голодный и в то же время безнадежный взгляд явно говорил: на пару башмаков, как вон те на витрине, начищенные до блеска, с проставленной ценой 54 франка, — не хватит украденных денег. Устало сгорбившись, отошел он от окна и побрел дальше.
Куда же теперь? Опять на свою опасную охоту? Опять рисковать свободой ради такой жалкой, скудной поживы? Не стоит, отдохни хоть немного, бедняга. И действительно, точно мое желание передалось ему, он свернул в переулок и остановился, наконец, у дешевой закусочной. Я, разумеется, последовал за ним, ибо мне хотелось все узнать о человеке, жизнью которого я уже два часа жил, жил в неослабном напряжении, всеми фибрами моего существа. Я поторопился купить газету, из предосторожности, чтобы спрятаться за ней, а затем, надвинув на лоб шляпу, вошел в закусочную и сел за столик позади него. Но все мои меры предосторожности оказались излишними — он, бедный, так измучился, что ничем уже не интересовался. Пустым, усталым взглядом тупо уставился он на накрытый столик, и только когда официант принес хлеб, его худые, костлявые руки ожили и с жадностью схватили кусок. Я был потрясен торопливостью, с которой он начал жевать, и понял все: бедняга был голоден, просто-напросто по-настоящему голоден — он не ел с самого утра, а то и со вчерашнего дня. Мне стало жаль его. Когда же официант принес заказанное питье — бутылку молока, — мне стало жаль его до слез. Вор — и вдруг пьет молоко! Ведь всегда какие-то отдельные черточки, словно вспыхнувшая спичка, вдруг освещают все тайники души, и в то мгновение, когда я увидел, что он, карманник, пьет самый невинный, младенческий напиток, обыкновенное белое молоко, он сразу перестал быть для меня вором.

9. — Я вам скажу, в чем дело, Фрэнк, — заметил как-то Эддисон. — Рассчитывая на них, вы строите здание на песке. Вы же знаете, что вся эта шайка из старых газовых компаний по-прежнему настроена против вас, хоть вы и являетесь одним из самых крупных акционеров. Шрайхарт вам отнюдь не друг, а ему фактически принадлежит «Кроникл». Рикетс ходит у него на поводу, Хиссоп — издатель «Мейл» и «Трэнскрипт» — человек хоть и независимых взглядов, но пресвитерианец, холодный, убежденный в своей непогрешимости моралист. Брекстен — неплохой малый, но его «Глоб» издается на деньги Мэррила. Старый генерал Мак-Дональд, издатель «Инкуайэрера», — ну, это… старый генерал Мак-Дональд. У него все зависит от того, с какой ноги он встал. Если вы почему-либо ему приглянетесь, он будет поддерживать вас всегда и во всем — пока вы не начнете ему перечить. Но в общем он неплохой старикан. Он мне нравится. Ни Шрайхарт, ни Мэррил никогда ничего от него не добьются, он под чужую дудку плясать не привык. Но он стар, долго не протянет, а его сынок не внушает мне доверия. С Хейгенином из «Пресс» можно поладить, и он к вам расположен, насколько мне известно. Вероятно, он поддержит вас во всем, что сочтет правильным и справедливым. Ну вот, кажется, и все. Попробуйте, конечно, привлечь их на свою сторону, если удастся. Не затевайте раньше времени разговора о туннелях. Эта мысль должна как бы внезапно осенить вас потом и быть подсказана заботой о насущных нуждах населения. Самое главное — опередить другие компании, пока они еще не успели всех восстановить против вас. Будьте уверены, Шрайхарт уже сейчас ломает себе голову — что все это значит? А что касается Мэррила, — тот, я думаю, живо перекинется на вашу сторону, если только вы пообещаете проложить линию поближе к его магазину.

10.